Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце - не огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно лучезарное - мирно всплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится а лиловый ее туман. Верхний, тонкий край растянутого облачка засверкает змейками; блеск их подобен блеску кованого серебра… Но вот опять хлынули играющие лучи, - и весело и величава, словно взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями. Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой. Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь. К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нем вечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки; на всем лежит печать какой-то трогательной кротости. В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже «парит» по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты - несомненный признак постоянной погоды - высокими белыми столбами гуляют по дорогам через пашню. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы не чувствуете сырости. Подобной погоды желает земледелец для уборки хлеба…
В такой точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде, Тульской губернии. Я нашел и настрелял довольно много дичи; наполненный ягдташ немилосердно резал мне плечо; но уже вечерняя заря погасала, и в воздухе, еще светлом, хотя не озаренном более лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться холодные тени, когда я решился наконец вернуться к себе домой. Быстрыми шагами прошел я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне не известные места. У ног моих тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался частый осинник. Я остановился в недоумении, оглянулся… «Эге! - подумал я, - да это я совсем не туда попал: я слишком забрал вправо», - и, сам дивясь своей ошибке, проворно спустился с холма. Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошел в погреб; густая высокая трава на дне долины, вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней было как-то жутко. Я поскорей выкарабкался на другую сторону и пошел, забирая влево, вдоль осинника. Летучие мыши уже носились над его заснувшими верхушками, таинственно кружась и дрожа на смутно-ясном небе; резво и прямо пролетел в вышине запоздалый ястребок, спеша в свое гнездо. «Вот как только я выйду на тог угол, - думал я про себя, - тут сейчас и будет дорога, а с версту крюку я дал!»
Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними, далеко-далеко, виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! - воскликнул я наконец, - точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно»! Теперь опять нужно вправо взять».
Я пошел вправо, через кусты. Между тем ночь приближалась и росла, как грозовая туча; казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась и даже с вышины лилась темнота. Мне попалась какая-то неторная, заросшая дорожка; я отправился по ней, внимательно поглядывая вперед. Все кругом быстро чернело и утихало, - одни перепела изредка кричали. Небольшая ночная птица, неслышно и низко мчавшаяся на своих мягких крыльях, почти наткнулась на меня и пугливо нырнула в сторону. Я вышел на опушку кустов и побрел по полю межой. Уже я с трудом различал отдаленные предметы; поле неясно белело вокруг; за ним, с каждым мгновением надвигаясь, громадными клубами вздымался угрюмый мрак. Глухо отдавались мои шаги в застывающем воздухе. Побледневшее небо стало опять синеть - но то уже была синева ночи. Звездочки замелькали, зашевелились на нем.
Что я было принял за рощу, оказалось темным и круглым бугром. «Да где же это я?» - повторил я опять вслух, остановился в третий раз и вопросительно посмотрел на свою английскую желто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих тварей. Но умнейшая из четвероногих тварей только повиляла хвостиком, уныло моргнула усталыми глазками и не подала мне никакого дельного совета. Мне стало совестно перед ней, и я отчаянно устремился вперед, словно вдруг догадался, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. Странное чувство тотчас овладело мной. Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших, белых камней, - казалось, они сползлись туда для тайного совещания, - и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось. Какой-то зверок слабо и жалобно пискнул между камней. Я поспешил выбраться назад на бугор. До сих пор я все еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам - наудалую… Около получаса шел я так, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не бывал я в таких пустых местах: нигде не мерцал огонек, не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом. Я все шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.
Я все шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.
Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину. Широкая река огибала ее уходящим от меня полукругом; стальные отблески воды, изредка и смутно мерцая, обозначали ее теченье. Холм, на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина маленькой кудрявой головы…
Я узнал наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина луга… Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо мной от усталости. Я решился подойти к огонькам и в обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков, дождаться зари. Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рук последнюю ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем бросились на меня. Детские звонкие голоса раздались вокруг огней; два-три мальчика быстро поднялись с земли. Я откликнулся на их вопросительные крики. Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно поразило появление моей Дианки, и я подошел к ним.
Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртовщиков. Это просто были крестьянские ребятишки из соседних деревень, которые стерегли табун. В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун - большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с веселым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ноги, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейником в спутанной гриве.
Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили. Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась. Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах - запах русской летней ночи.
Олег Давыдов. ОХОТА И НЕВОЛЯ. Книга, в которой Тургенев создал народ“Я хотел уже совсем покончить с литературой, как в конце 1846 г. — по просьбе моего друга, Белинского, для его только что основанного журнала — написал первый очерк “Записок охотника”. Он понравился — за ним последовали многие другие — и так я сделался новеллистом и романистом”.
Журнал, о котором говорит Тургенев, — “Современник” (только что перешедший в руки Некрасова и Панаева), первый очерк “Записок охотника” — “Хорь и Калиныч”. Вышел он в январском номере журнала за 1847 год, написан по просьбе редакции, пожелавшей “каких-либо очерков о русской деревенской жизни”. Позднее Тургенев вспоминал: “Я так хорошо знал эту жизнь, что мне было совершенно просто описать ее. В одну ночь я написал эпизод (кажется, 1-ю главу “Записок охотника”)”. К сказанному стоит добавить, что подзаголовок (“Из записок охотника”) к “Хорю и Калинычу” придумал Панаев. Этот подзаголовок стал названием книги, перепечатывавшейся (целиком и частями) только при жизни Тургенева и только по-русски более 120 раз.
Цензура
После появления “Хоря и Калиныча” рассказы “Записок” стали выходить более менее периодически. К 1851 году вышло уже более двадцати текстов. Тургенев решил издать их отдельной книгой, и вот тут началось странное. То есть поначалу все было нормально. Владимир Львов, цензор, к которому попала книга, немедленно разрешил ее печатание (с восстановлением пропусков, вымаранных цензурой в журнальном варианте). Уже 2 мая 1852 года в цензурный комитет поступили отпечатанные экземпляры и в тот же день были разрешены к продаже.
А в это время Тургенев сидел на съезжей. Он был арестован за публикацию в “Московских ведомостях” запрещенной петербургской цензурой статьи (“наполненной неуместными преувеличениями о Гоголе”). Именно находясь под арестом, он узнал, что дела с книгой обстоят хорошо, но по договоренности со своим издателем Кетчером (одним из героев “Былого и дум”) решил приостановить поступление книги в магазины (чтобы власти не сочли ее появление вызовом). Только в начале августа книга появилась на московских книжных прилавках. Через некоторое время она попала на глаза Николаю I. Царь прочитал и “изволил признать предосудительным” ее содержание. В результате князь Львов был уволен со службы, а тираж поначалу хотели изъять, но (по позднему свидетельству Тургенева) “дело обошлось тем, что запретили обо мне говорить и даже объявлять в журналах”.
Запреты всегда служили в России хорошую службу авторам. “Записки охотника”, лишенные всякой журнальной рекламы, стали стремительно распродаваться. Уже в сентябре, по свидетельству Тимофея Грановского, книга “окупилась и дала барыши”. Первоначально два тома “Записок” стоили в магазине три рубля серебром. 20 февраля 1853 года Дмитрий Колбасин сообщил Тургеневу, что «“Записки охотника” продаются уже по пять руб. сер.». А еще через некоторое время книга стоила уже 25 рублей. В феврале 1856 года Иван Гончаров писал своей корреспондентке: “Теперь нигде не достать ее, даже за большие деньги: на днях сам автор хлопотал об этом по просьбе жены одного министра, но без успеха”.
На фоне такого успеха, конечно, делались попытки добиться второго издания книги. Например, в 1856 году - после смерти Николая. Не вышло. В конце 1858 года Гончаров возобновляет ходатайство (в качестве официального цензора) о втором издании “Записок”. В начале мая 1859 года оно наконец появилось.
Дальше уже переиздания выходили регулярно и часто. Но вот что (в свете вышесказанного) забавно: несмотря на цензурные трудности со вторым изданием книги, отдельные ее части, отрывки постоянно публиковались все эти годы в России (я уж не говорю о Западе, где она была переведена на несколько языков). Педагоги, несмотря на все запреты (или не зная о них), печатали отдельные рассказы и отрывки из них в различных учебниках, школьных хрестоматиях и журналах для детей. “Записки” стали классикой, еще находясь под цензурой.
Реформа
Анна Ахматова как-то сказала (имея в виду Бродского): “Какую судьбу они делают нашему рыжему”. Тургеневу и его книге, похоже, тоже делали судьбу. Сегодня уже даже трудно понять, отчего весь этот сыр-бор загорелся? Ну да, Тургенев часто, но, в общем, беззлобно трунит над помещиками, иногда он их даже обличает. А к простому народу относится с симпатией. Но ведь это никакая не новость, это было, скорей, уж сложившейся к тому времени традицией русской литературы.
В свое время много говорилось о том, что книга могла способствовать и способствовала освобождению крестьян от крепостной зависимости. В 1864 году на официальном обеде в честь третьей годовщины освобождения крестьян Николай Милютин говорил: “Мы имеем между нами Ивана Сергеевича Тургенева потому, что государь лично объявил мне, что чтению его “Записок охотника” он обязан в сильной степени своей решимости отменить крепостное право”. Стоит ли напоминать, что в демократическом лагере “Записки” воспринимались как “поэтически написанный обвинительный акт против крепостничества” (Герцен).
Этим, конечно, можно объяснить и цензурные гонения против книги, и огромную ее популярность. Но все-таки это недостаточные объяснения. Что-то должно быть еще, кроме необходимости отмены крепостного права, в общем осознаваемой всеми. Да и что, глядя трезво, было в книге такого уж антикрепостнического? Да ничего. Хорь даже не хочет откупиться, хотя может (и г-н Полутыкин сам ему это предлагает).
Но, может быть, кое-что прояснится, если посмотреть на дело несколько шире: с реформами, в необходимости которых сомневались разве что самые дикие степные помещики, был связан интерес к народу. Не просто к объекту грядущих реформ, но к тому, что это вообще такое — народ. Не забудем, что 40-е годы были временем начала публичной деятельности славянофилов (между прочим, программная статья Константина Кавелина “Взгляд на юридический быт древней России” появилась в том же номере “Современника”, что и “Хорь и Калиныч”), масштабного собирания русского фольклора (собирание песен Петром Киреевским, начало научной деятельности Александра Афанасьева), создания лексиконов (в частности, Даль в это время вовсю работает над своим словарем), фундаментальных исторических трудов. Все это в полной мере оформилось в 60-е годы, но готовилось-то в 40-50-е.
Интерес к народу, народности был всеобщим. Собственно, желание редакции «Современника» печатать очерки о деревенской жизни, было обусловлено не только тем, что в программе журнала была обозначена задача “глубже вглядываться в свою народную физиономию, изучать ее особенности”, но, пожалуй, еще и экономическими интересами журнала: только что появившаяся “Деревня” Дмитрия Григоровича имела оглушительный успех.
Форма
Если взглянуть беспристрастно, “Хорь и Калиныч” представится странной смесью разнородных наблюдений без определенного сюжета, без начала и конца. Сперва говорится о разнице мужиков двух уездов и об особенностях охоты в каждом из этих уездов, потом — об образе жизни помещика Полутыкина, потом - об усадьбе Хоря, об охоте с Калинычем… Далее: разговоры с Хорем о жизни, сравнение его с Калинычем, описание особенностей деревенской торговли, заметки о русских бабах, опять разговоры, беглые зарисовки с натуры, перемешанные с авторскими размышлениями, и, наконец, отъезд рассказчика. Все сметано на живую нитку, чувствуется, что написано это было “в одну ночь”, и автор спешил вставить в свой текст едва ли не все, что знал о деревне. Боюсь, что именно так — в ответ на вызов времени, на потребность публики — рождаются великие произведения.
В результате “Хорь и Калиныч” оказался чем-то вроде семени, из которого вырастают “Записки охотника” и в котором есть уже все (хотя и в зачаточном, свернутом виде), что потом будет подробно прорабатываться в других рассказах цикла. Уже есть среда, в которой размещается объект исследования тургеневского охотника (она определяется как некое пограничье леса и степи), в первом же абзаце описаны две породы людей, там обитающих (образчик любительской, «охотницкой», этнографии того времени), а в следующих двух абзацах намечается уже и социальная стратификация изучаемого охотником мира: помещик Полутыкин, владелец крестьян, и крестьяне, которыми он владеет. По именам двух из этих крестьян и назван очерк “Хорь и Калиныч”.
Вот их двойной портрет: “Оба приятеля нисколько не походили друг на друга. Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист; Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей восторженных и мечтательных. Хорь понимал действительность, то есть обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и прочими властями; Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как”... Далее — сопоставления в том же духе. Создается впечатление, что это описание двух разных аспектов одного и того же существа. Так могли бы быть, например, описаны функции двух полушарий головного мозга человека (Хорь соответствует левому полушарию, а Калиныч — правому). И тогда перед нами - не два разнохарактерных крестьянина, а две дополнительных функции. Впрочем, можно было бы говорить и о бинарных оппозициях в духе Леви-Строса, использованных Тургеневым как художественный прием, проявляющий черты коллективного бессознательного русского народа. Читатель легко убедится, что большинство текстов цикла построено на противопоставлениях. Некоторые из них вынесены прямо в заглавия рассказов: “Два помещика”, “Чертопханов и Недопюскин”, “Лес и степь”.
Персонажи “Записок” - вот именно “мифологичные”. Это только кажется, что описан обычный, банальный быт. Стоит присмотреться внимательней, как откроются нетривиальные вещи. Например, в рассказе “Певцы” повествуется о песенном состязании неких Якова-Турка и рядчика, которые как бы воплощают две разные природы голоса (обычная у Тургенева оппозиция), а заканчивается все тем, что в сумерках охотника преследует не связанный ни с каким телом голос, зовущий: “Антропка! Антропка-а-а!..” Этот бестелесный голос “с упорным и слезливым отчаянием” звучит “где-то далеко в равнине”. И на тридцатый раз “с другого конца поляны, словно с другого света” слышится ответ: “Чего-о-о-о-о?” Дальнейшая перекличка:
«— Иди сюда, черт леши-и-ий!
— Заче-е-е-ем?
— А затем, что тебя тятя высечь хочи-и-ит».
Пожалуй, неслучайно то, что рассказ, посвященный феноменологии голоса (и варьирующий едва ли не все аспекты его разветвленной мифологии), заканчивается “чертом лешим” Антропкой («человеком» вообще-то, но - как бы приниженным пренебрежительным «-ка»: «человечишка»), которого хочет высечь какой-то тятя. Последний абзац рассказа: “Антропка-а-а!” — все еще чудилось в воздухе, наполненном тенями ночи” (курсив мой. — О. Д. ).
Замечательно, что в черновом автографе “Певцов”, как раз в конце, есть отсылка к “Бежину лугу”. В этом рассказе, как известно, охотник заблудился. На протяжении двух страниц описываются его блуждания. Темнеет. Местность становится все более незнакомой и странной. “Я все шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.
Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину”. Конечно, здесь описан совершенно физический обрыв и реальная равнина. Но вскоре становится ясно, что это еще и бездна безумия, в которую рассказчик едва не сорвался. А наполнена она всякими чертями, о которых рассказывают пригнавшие лошадей в ночное мальчики. Рассказывают, совершенно не стесняясь спящего (как бы) путника. Все это кажется ни к чему не обязывающим фольклором: что тут, например, такого — мальчика Павлушу поманил водяной, и он сам (мальчик) об этом рассказывает. Но концовка “Бежина луга” у понимающих дело людей может вызвать подлинный ужас: “Я, к сожалению, должен прибавить, что том же году Павла не стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!”
Примеры подобного рода можно множить и множить. В “Конце Чертопханова”, скажем, подробнейшим образом прописана мифология коня и Егория: действие растянуто между весенним и осенним Юрьевыми днями (причем по черновикам видно, как тщательно Тургенев высчитывает даты и - просчитывается из-за того, что, живя за границей, обитает как бы одновременно в двух календарных порядках). Героиня рассказа “Ермолай и мельничиха” оборачивается русалкой. В рассказе “Стучит” весьма обстоятельно описаны перипетии путешествия на тот свет. Касьян с Красивой Мечи оказывается лешим.
Народ
Здесь не место детально анализировать мифы, из которых буквально состоят “Записки охотника” (хотя чтение книги под этим углом — увлекательнейшее занятие), но похоже, что по мере написания цикла (а тексты добавлялись к нему аж до 1874 года) и чтения его публикой (к мнению которой Тургенев был чувствителен) формировались некие (не обязательно даже - соответствующие действительности) новые представления о народе, а также модель взаимоотношений с ним — для тех, кто им интересовался.
Народ представляет собой у Тургенева некую стройную органическую систему (этакое сочетание идеализма Калиныча с практицизмом Хоря), живущую по своим не очень понятным таинственным законам (это касается всего: и поведения в быту, и взаимоотношений с властями...) в некоем лесостепном пограничье (едва ли не буквально на границе Болховского и Жиздринского уездов). Но тургеневский народ не являет собой какую-либо определенную «породу» людей - ни орловскую, ни калужскую и никакую другую. Он вообще не очень-то связан с конкретными этнографическими или антропологическими особенностями. Это нечто само по себе, стоящее за всякими конкретными свойствами и лишь проявляющееся в таких-то и так-то поименованных телах. Он может принимать облик, скажем, охотника Ермолая или однодворца Овсянникова. А может вдруг явиться в облике г-на Полутыкина или человека, названного Гамлетом Щигровского уезда, — дворян, что, кстати, отменяет все разговоры о том, что народ - это только простонародье. Вовсе нет, во многих очерках речь идет главным образом о дворянах, но их обычаи и суеверия описаны так же отстраненно, как обычаи и суеверия простолюдинов.
Собственно, Народ в “Записках” — это все персонажи цикла (а их, кстати, около пятисот). Все они - различные (часто, впрочем, и повторяющиеся) олицетворения некоей безликой в своей таинственной глубине сущности, разнообразные проявления которой и воплощены Тургеневым. Он изобразил жизнь этого единого существа в своих беглых и достаточно бессистемных заметках. Но как раз эта форма (записок) оказалась исключительно удачной и едва ли не единственно возможной для описания целостности принципиально неисчерпаемой и по сути бесформенной.
Бог
Поскольку тургеневские описания проникнуты своего рода ненавязчивой мистикой (см. выше некоторые примеры), они вызывали у соответствующим образом настроенной публики реакции прямо-таки религиозные. В дальнейшем «народ», описанный у Тургенева и как бы выведенный им из небытия (во всяком случае - проявленный в его описаниях), проникнув в души людей, жаждущих божества, но его не имеющих, приобрел черты страдающего бога. Ему стали поклоняться, его старались избавить от страданий, кормили, пытались просветить. Дошло, наконец, до того, что его стали понуждать к решительным действиям против угнетателей. Между прочим, знаменитые “хождения в народ”, которые можно рассматривать как паломничества, устроены были по модели “хождений” тургеневского “охотника” до народа (лишь много позднее они выродились в революционную агитацию).
Вряд ли Тургенев был виноват в том, что превратился в глазах идолопоклонников в пророка божественного Народа (“личным, а не книжным только обращением к народу наметил грядущим поколениям великую цель”, как было сказано в одном обращении прогрессивного студенчества). Но, пожалуй, это оказалось судьбой. Выражаясь несколько рискованно, можно сказать, что Тургенев создал образ (икону) Народа. И именно это создало беллетристу, с одной стороны, популярность среди читателей, а с другой — трудности с опубликованием полного корпуса сочинения, в котором изображено нечто непонятное (речь не об отдельных героях), странное, даже пугающее, непохожее ни на какого отдельно взятого человека.
Что с этим можно было поделать? Запретили. И тем самым погрузили текст в атмосферу необъяснимой тайны, набросили флер — вот вроде нечто доступное всем, уже дважды опубликованное, а при этом — запретное, табу.
Естественно, сделано это было не специально, но ведь и случайно у нас ничего не делается. В данном случае запрет был невольным ответом властей на вызов времени, потребовавшего обожествления народа. В результате “Записки охотника” сделались мифом о Народе. А появившиеся между 1880 и 1883 (дата смерти Тургенева) годами пять дешевых переизданий для народа и постоянные перепечатки во всех хрестоматиях внедрили этот миф уже в реальный народ. И, таким образом, окончательно оформили его (народ) по образцу того Народа, который (если не сказать “которого”) изобразил (если не прямо - создал) Тургенев.
январь, 1997
По теме также читайте другие тексты Олега Давыдова - например, следующие:
БЕЖИН ЛУГ
( Из цикла "Записки охотника")
Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только
тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце – не
огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно
лучезарное – мирно всплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится в лиловый ее туман.
Верхний, тонкий край растянутого облачка засверкает змейками; блеск их подобен блеску кованого серебра... Но вот опять хлынули играющие лучи, – и весело и
величаво, словно взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными
белыми краями. Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются
с места; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но
сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой. Цвет небосклона, легкий,
бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь. К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нем вечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки; на всем лежит печать какой-то трогательной кротости. В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже "парит" по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты – несомненный признак постоянной погоды – высокими белыми столбами гуляют по дорогам через пашню. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы не чувствуете сырости. Подобной погоды желает земледелец для уборки хлеба...
В такой точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде, Тульской губернии. Я нашел и настрелял
довольно много дичи; наполненный ягдташ немилосердно резал мне плечо; но уже вечерняя заря погасала, и в
воздухе, еще светлом, хотя не озаренном более лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться холодные тени, когда я решился
наконец вернуться к себе домой. Быстрыми шагами прошел я длинную "площадь" кустов, взобрался на
холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне не известные места.
У ног моих тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался частый осинник. Я остановился в недоумении, оглянулся... "Эге! – подумал я,
– да это я совсем не туда попал: я слишком забрал вправо", – и, сам дивясь своей ошибке, проворно спустился с холма. Меня тотчас охватила неприятная,
неподвижная сырость, точно я вошел в погреб; густая высокая трава на дне долины, вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней было как-то жутко. Я
поскорей выкарабкался на другую сторону и пошел, забирая влево, вдоль осинника. Летучие мыши уже носились над его заснувшими верхушками, таинственно кружась
и дрожа на смутно-ясном небе; резво и прямо пролетел в вышине запоздалый ястребок, спеша в свое гнездо. "Вот как только я выйду на тот угол, – думал я
про себя, – тут сейчас и будет дорога, а с версту крюку я дал!"
Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а
за ними, далеко-далеко, виднелось пустынное поле. Я опять остановился. "Что за притча?.. Да где же я?" Я стал припоминать, как и куда ходил в
течение дня... "Э! да это Парахинские кусты! – воскликнул я наконец, – точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща... Да как же это я сюда зашел?
Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять".
Я пошел вправо, через кусты. Между тем ночь приближалась и росла, как грозовая туча; казалось, вместе
с вечерними парами отовсюду поднималась и даже с вышины лилась темнота. Мне попалась какая-то неторная, заросшая дорожка; я отправился по ней, внимательно
поглядывая вперед. Все кругом быстро чернело и утихало, – одни перепела изредка кричали. Небольшая ночная птица, неслышно и низко мчавшаяся на своих мягких
крыльях, почти наткнулась на меня и пугливо нырнула в сторону. Я вышел на опушку кустов и побрел по полю межой. Уже я с трудом различал отдаленные предметы;
поле неясно белело вокруг; за ним, с каждым мгновением надвигаясь, громадными клубами вздымался угрюмый мрак. Глухо отдавались мои шаги в застывающем воздухе.
Побледневшее небо стало опять синеть – но то уже была синева ночи. Звездочки замелькали, зашевелились на нем.
Что я было принял за рощу, оказалось темным и круглым бугром. "Да где же это я?" – повторил я опять вслух, остановился в
третий раз и вопросительно посмотрел на свою английскую желто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих тварей. Но умнейшая из
четвероногих тварей только повиляла хвостиком, уныло моргнула усталыми глазками и не подала мне никакого дельного совета. Мне стало совестно перед ней, и я
отчаянно устремился вперед, словно вдруг догадался, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. Странное чувство
тотчас овладело мной. Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших, белых камней, – казалось,
они сползлись туда для тайного совещания, – и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось. Какой-то
зверок слабо и жалобно пискнул между камней. Я поспешил выбраться назад на бугор. До сих пор я все еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я
окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел
себе прямо, по звездам – наудалую... Около получаса шел я так, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не бывал я в таких пустых местах: нигде не мерцал
огонек, не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым
моим носом. Я все шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.
Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою
огромную равнину. Широкая река огибала ее уходящим от меня полукругом; стальные отблески воды, изредка и смутно мерцая, обозначали ее теченье. Холм, на
котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною,
в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем
горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина маленькой кудрявой
головы...
Я узнал наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина луга... Но вернуться домой не было никакой
возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо мной от усталости. Я решился подойти к огонькам и в обществе тех людей, которых принял
за гуртовщиков, дождаться зари. Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рук последнюю
ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем бросились на меня. Детские звонкие голоса раздались вокруг огней;
два-три мальчика быстро поднялись с земли. Я откликнулся на их вопросительные крики. Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно поразило
появление моей Дианки, и я подошел к ним.
Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртовщиков. Это просто были крестьянские ребятишки из соседних деревень,
которые стерегли табун. В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед
вечером и пригонять на утренней заре табун – большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках,
мчатся они с веселым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется
по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ноги, скачет какой-нибудь
рыжий космач, с репейником в спутанной гриве.
Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали,
посторонились. Мы немного поговорили. Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто
замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык
света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся
со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой
проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как
она продолжала жевать и отфыркивалась. Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти
черной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над
нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах – запах русской летней ночи.
Кругом не слышалось почти никакого шума... Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснет большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит,
едва поколебленный набежавшей волной... Одни огоньки тихонько потрескивали.
Мальчики сидели вокруг них; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли
примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали,
а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков был пять: Федя, Павлуша, Илюша, Костя и Ваня. (Из их
разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими
чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой
семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каемкой; небольшой новый
армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок.
Сапоги его с низкими голенищами были точно его сапоги – не отцовские. У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы
широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее. Малый был
неказистый, – что и говорить! – а все-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила. Одеждой своей он щеголять
не мог: вся она состояла из простой замашной рубахи да из заплатанных портов. Лицо третьего, Ильюши,
было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились,
сдвинутые брови не расходились – он словно все щурился от огня. Его желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой
войлочной шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нем были новые лапти и онучи;
толстая веревка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную черную свитку. И ему и Павлуше на вид было не более двенадцати лет.
Четвертый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал мое любопытство своим задумчивым и печальным взором. Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу
заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза: они,
казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, – на его языке по крайней мере, – не было слов. Он был маленького роста, сложения тщедушного и одет
довольно бедно. Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял
из-под нее свою русую кудрявую голову. Этому мальчику было всего лет семь.
Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились
"картошки", Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего
армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей
рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.
Сперва они покалякали о том и сем, о завтрашних работах, о лошадях; но вдруг Федя обратился к Ильюше и, как бы возобновляя
прерванный разговор, спросил его:
– Ну, и что ж ты, так и видел домового?
– Нет, я его не видал, да его и видеть нельзя, – отвечал Ильюша сиплым и слабым голосом, звук которого как нельзя более соответствовал выражению его лица, – а слышал... Да и не я один.
– А он у вас где водится? – спросил Павлуша.
– В старой рольне.
– А разве вы на фабрику ходите?
– Как же, ходим. Мы с братом, с Авдюшкой, в лисовщиках состоим.
– Вишь ты – фабричные!..
– Ну, так как же ты его слышал? – спросил Федя.
– А вот как. Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов,
да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще были там другие ребятишки; всех было нас ребяток человек десять – как есть вся смена; но а пришлось нам в рольне
заночевать, то есть не то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: "Что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы
много, так вы, ребятки, домой не ходите". Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, что, мол, ребята, ну, как домовой придет?..
И не успел он, Авдей-то, проговорить, как вдруг кто-то над головами у нас и заходил; но а лежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса. Слышим мы:
ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат; вот прошел он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит,
застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то спущены. Дивимся мы: кто ж это их поднял,
что вода пошла; однако колесо повертелось, повертелось, да и стало. Пошел тот опять к двери наверху да по лестнице спущаться стал, и этак слушается, словно
не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут... Ну, подошел тот к нашей двери, подождал, подождал – дверь вдруг вся так и распахнулась. Всполохнулись
мы, смотрим – ничего... Вдруг, глядь, у одного чана форма зашевелилась, поднялась, окунулась, походила,
походила этак по воздуху, словно кто ею полоскал, да и опять на место. Потом у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь; потом будто кто-то к
двери пошел да вдруг как закашляет, как заперхает, словно овца какая, да зычно так... Мы все так ворохом и свалились, друг под дружку полезли... Уж как же
мы напужались о ту пору!
– Вишь как! – промолвил Павел. – Чего ж он раскашлялся?
– Не знаю; может, от сырости.
Все помолчали.
– А что, – спросил Федя, – картошки сварились?
Павлуша пощупал их.
– Нет, еще сыры... Вишь, плеснула, – прибавил он, повернув лицо в направлении реки, – должно быть, щука... А вон звездочка покатилась.
– Нет, я вам что, братцы, расскажу, – заговорил Костя тонким голоском, – послушайте-ка, намеднись что тятя при мне рассказывал.
– Ну, слушаем, – с покровительствующим видом сказал Федя.
– Вы ведь знаете Гаврилу, слободского плотника?
– Ну да; знаем.
– А знаете ли, отчего он такой все невеселый, все молчит, знаете? Вот отчего он такой невеселый. Пошел он раз, тятенька говорил, –
пошел он, братцы мои, в лес по орехи. Вот пошел он в лес по орехи, да и заблудился; зашел – Бог знает куды зашел. Уж он ходил, ходил, братцы мои, – нет!
не может найти дороги; а уж ночь на дворе. Вот и присел он под дерево; давай, мол, дождусь утра, – присел и задремал. Вот задремал и слышит вдруг, кто-то
его зовет. Смотрит – никого. Он опять задремал – опять зовут. Он опять глядит, глядит: а перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себе зовет, а
сама помирает со смеху, смеется... А месяц-то светит сильно, так сильно, явственно светит месяц – все, братцы мои, видно. Вот зовет она его, и такая вся
сама светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, – а то вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный... Гаврила-то
плотник так и обмер, братцы мои, а она знай хохочет да его все к себе этак рукой зовет. Уж Гаврила было и встал, послушался было русалки, братцы мои,
да, знать, Господь его надоумил: положил-таки на себя крест... А уж как ему было трудно крест-то класть, братцы мои; говорит, рука просто как каменная,
не ворочается... Ах ты этакой, а!.. Вот как положил он крест, братцы мои, русалочка-то и смеяться перестала, да вдруг как заплачет... Плачет она, братцы
мои, глаза волосами утирает, а волоса у нее зеленые, что твоя конопля. Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: "Чего ты,
лесное зелье, плачешь?" А русалка-то как взговорит ему: "Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца
дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней". Тут она, братцы мои, пропала,
а Гавриле тотчас и понятственно стало, как ему из лесу, то есть, выйти... А только с тех пор он все невеселый ходит.
– Эка! – проговорил Федя после недолгого молчанья, – да как же это может этакая лесная нечисть хрестиянскую душу спортить, – он же
ее не послушался?
– Да вот поди ты! – сказал Костя. – И Гаврила баил, что голосок, мол, у ней такой тоненький, жалобный, как у жабы.
– Твой батька сам это рассказывал? – продолжал Федя.
– Сам. Я лежал на полатях, все слышал.
– Чудное дело! Чего ему быть невеселым?.. А, знать, он ей понравился, что позвала его.
– Да, понравился! – подхватил Ильюша. – Как же! Защекотать она его хотела, вот что она хотела. Это ихнее дело, этих русалок-то.
– А ведь вот и здесь должны быть русалки, – заметил Федя.
– Нет, – отвечал Костя, – здесь место чистое, вольное. Одно – река близко.
Все смолкли. Вдруг, где-то в отдалении, раздался протяжный, звенящий, почти стенящий звук, один из тех непонятных ночных звуков,
которые возникают иногда среди глубокой тишины, поднимаются, стоят в воздухе и медленно разносятся наконец, как бы замирая. Прислушаешься – и как будто
нет ничего, а звенит. Казалось, кто-то долго, долго прокричал под самым небосклоном, кто-то другой как будто отозвался ему в лесу тонким, острым хохотом,
и слабый, шипящий свист промчался по реке. Мальчики переглянулись, вздрогнули...
– С нами крестная сила! – шепнул Илья.
– Эх вы, вороны! – крикнул Павел. – Чего всполохнулись? Посмотрите-ка, картошки сварились. (Все пододвинулись к котельчику и начали
есть дымящийся картофель; один Ваня не шевельнулся.) Что же ты? – сказал Павел.
Но он не вылез из-под своей рогожи. Котельчик скоро весь опорожнился.
– А слыхали вы, ребятки, – начал Ильюша, – что намеднись у нас на Варнавицах приключилось?
– На плотине-то? – спросил Федя.
– Да, да, на плотине, на прорванной. Вот уж нечистое место, так нечистое, и глухое такое. Кругом все такие буераки, овраги, а в оврагах
все казюли водятся.
– Ну, что такое случилось? сказывай...
– А вот что случилось. Ты, может быть, Федя, не знаешь а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд еще
был глубок; только могилка его еще видна, да и та чуть видна: так – бугорочек... Вот, на днях, зовет приказчик псаря Ермила; говорит: "Ступай, мол,
Ермил, на пошту". Ермил у нас завсегда на пошту ездит; собак-то он всех своих поморил: не живут они у него отчего-то, так-таки никогда и не жили, а
псарь он хороший, всем взял. Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, но а едет назад уж он хмелен. А ночь, и светлая ночь: месяц светит...
Вот и едет Ермил через плотину: такая уж его дорога вышла. Едет он этак, псарь Ермил, и видит: у утопленника на могиле барашек, белый такой, кудрявый,
хорошенький, похаживает. Вот и думает Ермил: "Сем возьму его, – что ему так пропадать", да и слез, и взял его на руки... Но а барашек – ничего.
Вот идет Ермил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; однако он ее отпрукал, сел на нее с барашком и поехал опять: барашка перед
собой держит. Смотрит он на него, и барашек ему прямо в глаза так и глядит. Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что мол, не помню я, чтобы этак бараны кому
в глаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить, – говорит: "Бяша, бяша!" А баран-то вдруг как оскалит зубы, да ему тоже:
"Бяша, бяша..."
Не успел рассказчик произнести это последнее слово, как вдруг обе собаки разом поднялись, с судорожным лаем ринулись прочь от
огня и исчезли во мраке. Все мальчики перепугались. Ваня выскочил из-под своей рогожи. Павлуша с криком бросился вслед за собаками. Лай их быстро удалялся...
Послышалась беспокойная беготня встревоженного табуна. Павлуша громко кричал: "Серый! Жучка!.." Через несколько мгновений лай замолк; голос
Павла принесся уже издалека... Прошло еще немного времени; мальчики с недоумением переглядывались, как бы выжидая, что-то будет... Внезапно раздался
топот скачущей лошади; круто остановилась она у самого костра, и, уцепившись за гриву, проворно спрыгнул с нее Павлуша. Обе собаки также вскочили в кружок
света и тотчас сели, высунув красные языки.
– Что там? что такое? – спросили мальчики.
– Ничего, – отвечал Павел, махнув рукой на лошадь, – так, что-то собаки зачуяли. Я думал, волк, – прибавил он равнодушным голосом,
проворно дыша всей грудью.
Я невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош в это мгновение. Его некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой
удалью и твердой решимостью. Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь, поскакал один на волка... "Что за славный мальчик!" –
думал я, глядя на него.
– А видали их, что ли, волков-то? – спросил трусишка Костя.
– Их всегда здесь много, – отвечал Павел, – да они беспокойны только зимой.
Он опять прикорнул перед огнем. Садясь на землю, уродил он руку на мохнатый затылок одной из собак, и долго не поворачивало
головы обрадованное животное, с признательной гордостью посматривая сбоку на Павлушу.
Ваня опять забился под рогожку.
– А какие ты нам, Илюшка, страхи рассказывал, – заговорил Федя, которому, как сыну богатого крестьянина, приходилось быть запевалой
(сам же он говорил мало, как бы боясь уронить свое достоинство). – Да и собак тут нелегкая дернула залаять... А точно, я слышал, это место у вас нечистое.
– Варнавицы?.. Еще бы! еще какое нечистое! Там не раз, говорят, старого барина видали – покойного барина. Ходит, говорят, в кафтане
долгополом и все это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: "Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на
земле?"
– Он его спросил? – перебил изумленный Федя.
– Да, спросил.
– Ну, молодец же после этого Трофимыч... Ну, и что ж тот?
– Разрыв-травы, говорит, ищу. – Да так глухо говорит, глухо: – Разрыв-травы. –
А на что тебе, батюшка Иван Иваныч, разрыв-травы? – Давит, говорит, могила давит, Трофимыч: вон Хочется, вон...
– Вишь какой! – заметил Федя, – мало, знать, пожил.
– Экое диво! – промолвил Костя. – Я думал, покойников можно только в родительскую субботу видеть.
– Покойников во всяк час видеть можно, – с уверенностью подхватил Ильюша, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все
сельские поверья... – Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидать, за кем, то есть, в
том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и
пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
– Ну, и видела она кого-нибудь? – с любопытством спросил Костя.
– Как же. Перво-наперво она сидела долго, долго, никого не видала и не слыхала... только все как будто собачка этак залает, залает
где-то... Вдруг, смотрит: идет по дорожке мальчик в одной рубашонке. Она приглянулась – Ивашка Федосеев идет...
– Тот, что умер весной? – перебил Федя.
– Тот самый. Идет и головушки не подымает... А узнала его Ульяна... Но а потом смотрит: баба идет. Она вглядываться, вглядываться, – ах ты,
Господи! – сама идет по дороге, сама Ульяна.
– Неужто сама? – спросил Федя.
– Ей-Богу, сама.
– Ну что ж, ведь она еще не умерла?
– Да году-то еще не прошло. А ты посмотри на нее: в чем душа держится.
Все опять притихли. Павел бросил горсть сухих сучьев на огонь. Резко зачернелись они на внезапно вспыхнувшем пламени, затрещали, задымились и пошли коробиться, приподнимая обожженные концы. Отражение света ударило, порывисто дрожа, во все стороны, особенно кверху. Вдруг откуда ни возьмись белый голубок, – налетел прямо в это отражение, пугливо повертелся на одном месте, весь обливаясь горячим блеском, и исчез, звеня крылами.
– Знать, от дому отбился, – заметил Павел. – Теперь будет лететь, покуда на что наткнется, и где ткнет, там и ночует до зари.
– А что, Павлуша, – промолвил Костя, – не праведная ли эта душа летела на небо, ась?
Павел бросил другую горсть сучьев на огонь.
– Может быть, – проговорил он наконец.
– А скажи, пожалуй, Павлуша, – начал Федя, – что, у вас тоже в Шаламове было видать предвиденье-то
небесное?
– Как солнца-то не стало видно? Как же.
– Чай, напугались и вы?
– Да не мы одни. Барин-то наш, хоша и толковал нам напредки, что, дескать, будет вам предвиденье, а как затемнело, сам, говорят,
так перетрусился, что на-поди. А на дворовой избе баба-стряпуха, так та, как только затемнело, слышь, взяла да ухватом все горшки перебила в печи:
"Кому теперь есть, говорит, наступило светопрестановление". Так шти и потекли. А у нас на деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые
волки по земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку увидят.
– Какого это Тришку? – спросил Костя.
– А ты не знаешь? – с жаром подхватил Ильюша. – Ну, брат, откентелева же ты, что Тришки не знаешь? Сидни же у вас в деревне сидят,
вот уж точно сидни! Тришка – эвто будет такой человек удивительный, который придет; а придет он, когда наступят последние времена. И будет он такой
удивительный человек, что его и взять нельзя будет, и ничего ему сделать нельзя будет: такой уж будет удивительный человек. Захотят его, например, взять
хрестьяне; выйдут на него с дубьем, оцепят его, но а он им глаза отведет -- так отведет им глаза, что они же сами друг друга побьют. В острог его посадят,
например, -- он попросит водицы испить в ковшике: ему принесут ковшик, а он нырнет туда, да и поминай как звали. Цепи на него наденут, а он в ладошки
затрепещется -- они с него так и попадают. Ну, и будет ходить этот Тришка по селам да по городам; и будет этот Тришка, лукавый человек, соблазнять народ
хрестиянский... ну, а сделать ему нельзя будет ничего... Уж такой он будет удивительный, лукавый человек.
– Ну да, – продолжал Павел своим неторопливым голосом, – такой. Вот его-то и ждали у нас. Говорили старики, что вот, мол, как только
предвиденье небесное зачнется, так Тришка и придет. Вот и зачалось предвиденье. Высыпал весь народ на улицу, в поле, ждет, что будет. А у нас, вы знаете,
место видное, привольное. Смотрят – вдруг от слободки с горы идет какой-то человек, такой мудреный, голова такая удивительная... Все как крикнут: "Ой,
Тришка идет! ой, Тришка идет!" – да кто куды! Староста наш в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом кричит, свою же дверную собаку
так запужала, что та с цепи долой, да через плетень, да в лес; а Кузькин отец, Дорофеич, вскочил в овес, присел, да и давай кричать перепелом: "Авось,
мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет". Таково-то все переполошились!.. А человек-то это шел наш бочар, Вавила: жбан себе новый купил да на
голову пустой жбан и надел.
Все мальчики засмеялись и опять приумолкли на мгновенье, как это часто случается с людьми,
разговаривающими на открытом воздухе. Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь; сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная сухая
теплынь, и еще долго было ей лежать мягким пологом на заснувших полях; еще много времени оставалось до первого лепета, до первых шорохов и шелестов утра,
до первых росинок зари. Луны не было на небе: она в ту пору поздно всходила. Бесчисленные золотые звезды, казалось, тихо текли все, наперерыв мерцая, по
направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них, вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег земли...
Странный, резкий, болезненный крик раздался вдруг два раза сряду над рекой и, спустя несколько мгновений, повторился уже далее...
Костя вздрогнул. "Что это?"
– Это цапля кричит, – спокойно возразил Павел.
– Цапля, – повторил Костя... – А что такое, Павлуша, я вчера слышал вечером, – прибавил он, помолчав немного, – ты, может быть, знаешь...
– Что ты слышал?
– А вот что я слышал. Шел я из Каменной Гряды в Шашкино; а шел сперва все нашим орешником, а потом лужком пошел – знаешь, там,
где он сугибелью выходит, – там ведь есть бучило; знаешь, оно еще все камышом заросло; вот пошел я мимо этого бучила, братцы мои, и вдруг из того-то бучила как застонет кто-то, да так жалостливо, жалостливо: у-у... у-у... у-у! Страх такой меня взял, братцы мои: время-то позднее, да и голос такой болезный. Так вот, кажется, сам бы и заплакал... Что бы это такое было? ась?
– В этом бучиле в запрошлом лете Акима-лесника утопили воры, – заметил Павлуша, – так, может быть, его душа жалобится.
– А ведь и то, братцы мои, – возразил Костя, расширив свои и без того огромные глаза... – Я и не знал, что Акима в том бучиле утопили: я бы еще не так напужался.
– А то, говорят, есть такие лягушки махонькие, – продолжал Павел, – которые так жалобно кричат.
– Лягушки? Ну, нет, это не лягушки... какие это... (Цапля опять прокричала над рекой.) Эк ее! – невольно произнес Костя, – словно леший кричит.
– Леший не кричит, он немой, – подхватил Ильюша, – он только в ладоши хлопает да трещит...
– А ты его видал, лешего-то, что ли? – насмешливо перебил его Федя.
– Нет, не видал, и сохрани Бог его видеть; но а другие видели. Вот на днях он у нас мужичка обошел: водил, водил его по лесу, и все вокруг одной поляны... Едва-те к свету домой добился.
– Ну, и видел он его?
– Видел. Говорит, такой стоит большой, большой, темный, окутанный, этак словно за деревом, хорошенько не разберешь, словно от месяца прячется, и глядит, глядит глазищами-то, моргает ими, моргает...
– Эх ты! – воскликнул Федя, слегка вздрогнув и передернув плечами, – пфу!..
– И зачем эта погань в свете развелась? – заметил Павел. – Не понимаю, право!
– Не бранись, смотри, услышит, – заметил Илья.
Настало опять молчание.
– Гляньте-ка, гляньте-ка, ребятки, – раздался вдруг детский голос Вани, – гляньте на Божьи звездочки, – что пчелки роятся!
Он выставил свое свежее личико из-под рогожи, оперся на кулачок и медленно поднял кверху свои большие тихие глаза. Глаза всех мальчиков поднялись к небу и не скоро опустились.
– А что, Ваня, -- ласково заговорил Федя, – что, твоя сестра Анютка здорова?
– Здорова, – отвечал Ваня, слегка картавя.
– Ты ей скажи – что она к нам, отчего не ходит?..
– Не знаю.
– Ты ей скажи, чтобы она ходила.
– Скажу.
– Ты ей скажи, что я ей гостинца дам.
– А мне дашь?
– И тебе дам.
Ваня вздохнул.
– Ну, нет, мне не надо. Дай уж лучше ей: она такая у нас добренькая.
И Ваня опять положил свою голову на землю. Павел встал и взял в руку пустой котельчик.
– Куда ты? – спросил его Федя.
– К реке, водицы зачерпнуть: водицы захотелось испить.
Собаки поднялись и пошли за ним.
– Смотри не упади в реку! – крикнул ему вслед Ильюша.
– Отчего ему упасть? – сказал Федя, – он остережется.
– Да, остережется. Всяко бывает: он вот нагнется, станет черпать воду, а водяной его за руку схватит да потащит к себе. Станут потом говорить: упал, дескать, малый в воду... А какое упал?.. Во-вон, в камыши полез, – прибавил он, прислушиваясь.
Камыши точно, раздвигаясь, "шуршали", как говорится у нас.
– А правда ли, – спросил Костя, – что Акулина-дурочка с тех пор и рехнулась, как в воде побывала?
– С тех пор... Какова теперь! Но а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил. Знать, не ожидал, что ее скоро вытащут. Вот он ее, там у себя на дне, и испортил.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
– А говорят, – продолжал Костя, – Акулина оттого в реку и кинулась, что ее полюбовник обманул.
– От того самого.
– А помнишь Васю? – печально прибавил Костя.
– Какого Васю? – спросил Федя.
– А вот того, что утонул, – отвечал Костя, – в этой вот в самой реке. Уж какой же мальчик был! и-их, какой мальчик был! Мать-то его, Феклиста, уж как же она его любила, Васю-то! И словно чуяла она, Феклиста-то, что ему от воды погибель произойдет. Бывало, пойдет-от Вася с нами, с ребятками, летом в речку купаться, – она так вся и встрепещется. Другие бабы ничего, идут себе мимо с корытами, переваливаются, а Феклиста поставит корыто наземь и станет его кликать: "Вернись, мол, вернись, мой светик! ох, вернись, соколик!" И как утонул. Господь знает. Играл на бережку, и мать тут же была, сено сгребала; вдруг слышит, словно кто пузыри по воде пускает, – глядь, а только уж одна Васина шапонька по воде плывет. Ведь вот с тех пор и Феклиста не в своем уме: придет да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, – помните, Вася-то все такую песенку певал, – вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится...
– А вот Павлуша идет, – молвил Федя.
Павел подошел к огню с полным котельчиком в руке.
– Что, ребята, – начал он, помолчав, – неладно дело.
– А что? – торопливо спросил Костя.
– Я Васин голос слышал.
Все так и вздрогнули.
– Что ты, что ты? – пролепетал Костя.
– Ей-Богу. Только стал я к воде нагибаться, слышу вдруг зовут меня этак Васиным голоском и словно из-под воды: "Павлуша, а Павлуша!" Я слушаю; а тот опять зовет: "Павлуша, подь сюда". Я отошел. Однако воды зачерпнул.
– Ах ты, Господи! ах ты, Господи! – проговорили мальчики, крестясь.
– Ведь это тебя водяной звал, Павел, – прибавил Федя... – А мы только что о нем, о Васе-то, говорили.
– Ах, это примета дурная, – с расстановкой проговорил Ильюша.
– Ну, ничего, пущай! – произнес Павел решительно и сел опять, – своей судьбы не минуешь.
Мальчики приутихли. Видно было, что слова Павла произвели на них глубокое впечатление. Они стали укладываться перед огнем, как бы собираясь спать.
– Что это? – спросил вдруг Костя, приподняв голову.
Павел прислушался.
– Это кулички летят, посвистывают.
– Куда ж они летят?
– А туда, где, говорят, зимы не бывает.
– А разве есть такая земля?
– Есть.
– Далеко?
– Далеко, далеко, за теплыми морями.
Костя вздохнул и закрыл глаза.
Уже более трех часов протекло с тех пор, как я присоседился к мальчикам. Месяц взошел наконец; я его склонились к темному краю земли многие звезды не тотчас заметил: так он был мал и узок. Эта безлунная ночь, казалось, была все так же великолепна, как и прежде... Но уже, еще недавно высоко стоявшие на небе; все совершенно затихло кругом, как обыкновенно затихает все только к утру: все спало крепким, неподвижным, передрассветным сном. В воздухе уже не так сильно пахло, – в нем снова как будто разливалась сырость... Недолги летние ночи!.. Разговор мальчиков угасал вместе с огнями... Собаки даже дремали; лошади, сколько я мог различить, при чуть брезжущем, слабо льющемся свете звезд, тоже лежали, понурив головы... Сладкое забытье напало на меня; оно перешло в дремоту.
Свежая струя пробежала по моему липу. Я открыл глаза: утро зачиналось. Еще нигде не румянилась заря, но уже забелелось на востоке. Все стало видно, хотя смутно видно, кругом. Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то мигали слабым светом, то исчезали; отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок уже пошел бродить и порхать над землею. Тело мое ответило ему легкой, веселой дрожью. Я проворно встал и подошел к мальчикам. Они все спали как убитые вокруг тлеющего костра; один Павел приподнялся до половины и пристально поглядел на меня.
Я кивнул ему головой и пошел восвояси вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти двух верст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди, по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, – полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света... Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун...
Я, к сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла не стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!