В 30-е годы Эфрон начал работать в «Союзе возвращения на родину», а также сотрудничать с советскими спецслужбами, — с 1931 г. Сергей Яковлевич являлся сотрудником Иностранного отдела ОГПУ в Париже. Использовался как групповод и наводчик-вербовщик, лично завербовал 24 человека из числа парижских эмигрантов. Нескольких завербованных им эмигрантов — Кирилла Хенкина, в частности, — он помог переправить в Испанию для участия в гражданской войне. Согласно одной из версий, Эфрон был причастен к убийству Игнатия Рейсса (Порецкого) (сентябрь 1937 г.), советского разведчика, который отказался вернуться в СССР.
В октябре 1937 спешно уехал в Гавр, откуда пароходом — в Ленинград. По возвращении в Советский Союз Эфрону и его семье была предоставлена государственная дача НКВД в подмосковном Болшево. Первое время ничто не предвещало беды. Однако вскоре после возвращения Марины Цветаевой была арестована их дочь Ариадна. Ариадна провела 8 лет в исправительно-трудовых лагерях и 6 лет в ссылке в Туруханском районе и была реабилитирована в 1955 году.
Сергей Эфрон был обречен. Он слишком много знал о деятельности советской разведки за рубежом. Он нужен был НКВД во Франции, но совсем не нужен был в Советской России. Кроме того, началась война. Дивизии вермахта приближались к Москве, захватывая один город за другим. Нельзя было исключить вероятность, что уже к середине осени немцы возьмут Москву (вспомним, что по плану «Барбаросса» парад победы на Красной площади должен был состояться 7 ноября). Высокие чины из советских спецслужб отчаянно боялись, что Сергей Эфрон может оказаться в руках гестаповцев и что те окажутся удачливее (или многоопытнее) в выбивании показаний. А Эфрон, бывший одним из руководителей резидентуры НКВД во Франции, начиная с 1931 года, расскажет о работе парижской резидентуры.
Конец его был предрешен… Увы, таковы законы реальной политики. Разведки всех стран мира в подобных ситуациях поступали так. Не понимать это мог только безнадежный романтик, вечный доброволец, человек чести, рыцарь, неизвестно как попавший в ХХ век Сергей Эфрон…
Ещё в 1929 году, увлекшись кинематографией, он снялся однажды в немом фильме «Мадонна спальных вагонов», где сыграл белогвардейца, оказавшегося в большевистской тюрьме и приговоренного к расстрелу. Два дюжих солдата заходят в камеру. Эфрон пятится в угол, закрывает глаза руками, сопротивляется. Солдаты его бьют и тащат к выходу. Чем не пророчество о том, что произойдет через 12 лет?
На самом деле Эфрон умирал не так, как его герой на киноэкране. Он был измучен непрекращающимися допросами и избиениями. Он перенес инфаркт и постоянно испытывал боли в сердце. На почве тяжелого психического потрясения, усугубленного издевательствами, у Сергея начались галлюцинации: он слышал голоса. Ему всё время чудился голос Марины, ему казалось, что она тоже здесь, в тюрьме.
Он пытался покончить с собой, но палачи и тюремные врачи не дали. Осенью 1941 года расстреливали уже не Сергея Эфрона, а полутруп, который и сам бы умер через пару месяцев. Вероятнее всего, Эфрон даже не понимал, что с ним происходит, и кто он такой, когда за ним пришла расстрельная команда. Жизнь, как всегда, оказалась страшнее и непригляднее кино.
Эфрон любил свою Родину, и когда она называлась Российская империя, и когда она стала называться СССР. Он готов был пострадать и умереть за нее - и пострадал и умер. Он был готов перенести за нее позор и поношения со стороны тех, кого уважал, с кем дружил, с кем рядом жил - и перенес. Он, сам того не желая, принес ей в жертву и тех, кого любил, больше самого себя - дочь и жену. Свой невыносимо трагический путь он прошел до конца.
Следствие по делу Эфрона официально было закончено 2 июня 1940 года — в этот день он подписал протокол об окончании следствия. Но фактически допросы продолжались. Через неделю из Эфрона удалось выбить показания, что он был шпионом французской разведки и что его завербовали при вступлении в масонскую ложу. Лучше не будем себе представлять, как удалось получить такие признания. Не всякая психика может выдержать даже описание того, что происходило. Что же говорить о больном физически, а тогда уже и психически Эфроне?
На закрытом судебном заседании Военной Коллегии Верховного Суда подсудимый Андреев-Эфрон сказал: «Виновным признаю себя частично, также частично подтверждаю свои показания, данные на предварительном следствии. Я признаю себя виновным в том, что был участником контрреволюционной организации «Евразия», но шпионажем я никогда не занимался. Я не был шпионом, я был честным агентом советской разведки. Я знаю одно, что, начиная с 1931 года, вся моя деятельность была направлена в пользу Советского Союза».
Суд удалился на совещание. (Соблюдали-таки, сволочи, формальности!) После чего был вынесен приговор: Эфрона-Андреева Сергея Яковлевича подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу. Обжалованию приговор не подлежал. Но был приведен в исполнение только 16 октября 1941 года, когда немцы подходили к Москве.
Сергей Яковлевич Эфрон не дал никаких компрометирующих показаний ни на кого из тех, о ком его допрашивали...
10 выбрали
Ровно 70 лет назад она поставила в своей жизни точку. "По собственному желанию". В литературных и театральных кругах у нее была слава ворожеи…
Он стал единственной константой в ее жизни…
Их свела судьба, но они постоянно "расходились во мнениях", оставаясь при этом самыми близкими друг другу людьми…
Она…
Она начала писать стихи на русском, французском и немецком, когда ей исполнилось всего шесть лет, но ее мама – Мария Мейн – мечтала для дочери будущее пианистки.
В детстве ей довелось много путешествовать – у матери было слабое здоровье и поэтому они много времени проводили на курортах Италии, Швейцарии, Германии. Там же ей довелось и учиться.
В 16 лет ради курса лекций по старофранцузской литературе в Сорбонне Марина решилась самостоятельно отправиться в Париж.
За свои деньги Марина выпустила свой первый стихотворный сборник – "Вечерний альбом", после которого на нее обратили внимание, и началось ее становление как поэтессы.
Ее представления о любви – истинного чувства – укладывались в три образа. Литературный персонаж Нино из романа Генриха Манна "Богини" ("Он понимал , - пишет Цветаева о Нино в письме к Волошину весной 1911 года, - он принимал ее (герцогиню де Асси) всю, не смущался никакими ее поступками, зная, что все, что она делает, нужно и должно для нее. (...) Она - грешница перед чеховскими людьми, (...) и святая перед собой и всеми, ее любящими ").
Второе имя – реальное. Некий Прилуков – свидетель в одном судебном процессе, о котором много писали в 1910-х гг. Прилуков преданно любил подсудимую и всегда приходил ей на помощь в самые трудные моменты, ничего не требуя взамен (В 1924 году Цветаева писала о нем Бахраху: "Прилуков для меня наисовершеннейшее воплощение мужской любви, любви - вообще(...) Прилуков мирит меня с землей; это уже небо. (...) Человек всю любовь брал на себя, ничего для себя не хотел, кроме как: любить ").
Третьим "героем" стал 11-летний мальчик Осман, который был влюблен в юную Марину. Это было в Коктебели. Осман стал для нее воплощением Нино, доказав живую возможность безоглядной преданности и любви.
Случилось это накануне того дня, когда Судьба подарила ей встречу с Ним…
Он…
Он был потомком дворянского рода, родился в семье крещеных евреев. Родители его рано умерли, и до совершеннолетия Сергей рос под присмотром опекуна.
Он окончил Поливановскую гимназию, учился на филологическом факультете Московского университета, писал рассказы, пробовал играть в театре у Таирова, издавал журналы… Но все это оставалось на "полуслове".
В его голове роилась масса идей, задумок. Но ни одной из них не суждено было воплотиться в жизнь. Сергей был абсолютно лишен предпринимательской хватки, коммерческого чутья.
Как и многие, лето он 1911 года он провел в Крыму. И встретил Ее..
Они…
"Макс, я выйду замуж за того, кто угадает, какой мой любимый камень ", - сказала как-то Марина своему другу Максимилиану Волошину на пляже в Коктебели.
Цветаева давно слыла в своем окружении ворожеей, предсказательницей, предвещая будущее так же спонтанно, как и свои стихи – много и точно. Казалось и свою судьбу она знает наперед.
Сергей в первый же день знакомства подарил Марине генуэзскую сердоликовую бусину, которую та хранил до конца своих дней. Данное Волошину обещание сбылось – по приезде домой Марина и Сергей обвенчались. Цветаева в восторге писала Василию Розанову: "Наша встреча - чудо, мы никогда не расстанемся ".
Спустя некоторое время на свет появилась их дочь Ариадна. Затем - Ирина.
Их семейная жизнь была полна эмоциями. Самыми разными. Марина, считавшая взаимную любовь тупиком, не раздумывая бросалась в омут "безответности" и "обреченности", описывая ураганы и бури своих переживаний в стихах. Но при этом не отпуская от себя Сергея.
А он – как человек интеллигентный, преданный, любящий – старался тактично сглаживать углы и обходить щекотливые темы.
Душой они всегда оставались вместе. Даже когда Сергей пропадал без вести, отправившись на Дон сразу после окончания юнкерского училища – в отряды Добровольческой белой армии. Тогда Марина написала ему письмо – живому или мертвому: "Если Бог сделает это чудо - оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака ".
Ее молитвы были услышаны – 1 июля 1921 года Цветаевой пришло первое за два года письмо от мужа: "Все годы разлуки - каждый день, каждый час - Вы были со мной. Я живу только верой в нашу встречу. Без Вас для меня не будет жизни!" За годы его отсутствия от голода скончалась их дочь Ирина.
Со слов друзей семьи, между Мариной и Сергеем не было тайн. Кроме одной. После гибели дочери Марина обещала, что у них непременно будет сын. И сдержала слово: 1 февраля 1925 года в их семье родился Георгий, которого прозвали Муром. "Жалко, что вы не видели нашего прелестного мальчика , - напишет деликатный Сергей Эфрон друзьям, - на меня не похож совершенно. Вылитый Марин Цветаев ".
Единственной тайной в семействе Цветаевой-Эфрона стало отцовство сына. Друзья и знакомые были уверены, что своим рождением мальчик обязан другу Сергея Константину Родзевичу – единственному "неинтеллектуальному роману" Марины. Но Сергей признал сына своим.
Эфрон выполнил и свое обещание – что ему нет жизни без Марины. Они оба покинули этот мир в августе 1941 года…
Этот снимок Сергея Эфрона в военной форме, являющийся фрагментом групповой фотографии, достаточно хорошо известен. Но далеко не все знают, что означает цифра 187 на его погонах. А означает она номер санитарного поезда, в котором Эфрон служил в чине зауряд-прапорщика с марта по июль 1915 г.
Военно-санитарные поезда в период Первой мировой войны находились не только в подчинении военного ведомства, но и создавались на общественных началах — частными лицами и различными организациями. Одной из таких общественных организаций был Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам во главе с кн. Г.Е. Львовым. Именно Союзу принадлежал поезд № 187, который с октября 1914 г. совершал рейсы из Москвы в Белосток, Варшаву и другие прифронтовые города. История этого поезда особенно примечательна тем, что связана с именем дочери великого писателя — Александры Львовны Толстой.
В своих воспоминаниях "Дочь" Александра Львовна рассказывает, как в самом начале войны она обратилась с просьбой к Г.Е. Львову отправить ее на фронт. Князь отнесся к Толстой скептически, считая ее человеком непрактичным и не подходящим для ответственной работы. Единственное, что удалось тогда Александре Львовне — это стать сестрой милосердия в санитарном поезде № 187, работавшем на Северо-Западном фронте.
Первый рейс поезд совершил в период с 6 по 21 октября (старого стиля) 1914 г. по маршруту: Москва — Белосток — Гродно — Вильна — Двинск — Режица — Москва. Тогда его пациентами стали 453 человека. В течении октября — ноября 1914 г. было сделано еще несколько рейсов в Восточную Пруссию, во время которых эвакуировались не только русские солдаты, но и пленные германцы, нуждавшиеся в медицинской помощи.
А. Л. Толстая у санитарного поезда № 187.
Врач М. А. Абакумова-Саввиных, А. Л. Толстая и брат милосердия Эмилио Феррарис,
итальянский подданный, преподаватель итальянского языка в Московской консерватории.
Белосток, 10 октября 1914 г.
Наш поезд привозил раненых и больных с фронта в Белосток на санитарный пункт, где их перевязывали и эвакуировали дальше.
Облик нашего старшего врача Марии Александровны Савиных совсем не подходил, в моем представлении, к ее профессии. Она была очень красива. Правильные черты лица, черные брови, карие живые глаза, молодое лицо и... совершенно белые волосы. Мы все уважали и любили ее. Она была прекрасным товарищем — веселая, общительная, но была плохим и неопытным врачом. Пугалась тяжелых случаев ранения, терялась, когда надо было принять экстренные меры, сделать операцию, чтобы спасти раненого или больного.
Раненых привозили прямо с поля сражения, и бывали тяжелые случаи ранения в живот, в голову, иногда умирали тут же во время перевязки.
Никогда не забуду одного раненого. Снарядом у него были почти оторваны обе ягодицы. По-видимому, его не сразу подобрали с поля сражения. От ран шло страшное зловоние. Вместо ягодиц зияли две серо-грязные громадные раны. Что-то в них копошилось, и, нагнувшись, я увидела... черви! Толстые, упитанные белые черви! Чтобы промыть раны и убить червей, надо было промыть их сильным раствором сулемы. Пока я это делала, раненый лежал на животе. Он не стонал, не жаловался, только скрипели стиснутые от страшной боли зубы. Перевязать эти раны, чтобы повязка держалась и чтобы задний проход оставался свободным, — было делом не легким... Не знаю, справилась ли я с этой задачей...
Знаю только, что я была неопытна, что надо было пройти еще большую тренировку, чтобы научиться не расстраиваться, забыть об ужасных открытых ранах с белыми жирными червями, чтобы это не мешало мне нормально есть, спать...
Помню еще один случай: на перевязочном пункте в Белостоке я перевязывала солдата, раненного в ногу. Веселый был парень, и, хотя нога у него сильно болела, он радовался, что его эвакуируют: «Домой поеду, к жене, ребятам. Они, небось, соскучились обо мне». Напротив веселого солдата сидел на стуле немец. Рука перевязана кое-как, бурым потемневшим пятном через марлю просочилась кровь.
— Эй, немчура! — вдруг заорал во все горло веселый солдат, — не гут, не гут, зачем ты мне, немецкая морда, ногу прострелил? А? — и показывает на рану.
— Jawohl! — соглашается немец, показывая руку.— Und Sie haben mir auch mein Hand durchgeschossen. [И вы мне тоже руку прострелили.]
— Ну, ладно, немчура, война, ничего не поделаешь... — точно извиняясь, сказал солдат. Оба весело и ласково друг другу улыбнулись.
(А.Л. Толстая. "Дочь")
М. А. Абакумова-Саввиных
Врач Мария Александровна Абакумова-Саввиных, делившая с А.Л. Толстой одно купе, была сибирячка из города Красноярска, вдова золотопромышленника Саввиных, фамилию которого она добавила к своей девичьей. Неопытность Марии Александровны в первые месяцы войны объяснялась тем, что прежде ей не доводилось бывать на руководящих должностях — в Красноярске она занималась частной практикой по женским болезням, а также преподавательской работой. Со временем опыт пришел, и весной 1916 г. Толстая пригласила подругу в свой санитарный отряд, действовавший под эгидой все того же Всероссийского земского союза. В 1923 г. Саввиных перебралась в Ясную Поляну, где работала врачом. Умерла она в Москве в 1935 г.
В настоящее время в Музее-усадьбе Л.Н. Толстого в Ясной Поляне хранится принадлежавший ей фотоальбом, посвященный жизни санитарного поезда № 187. Второй подобный альбом, бывший собственностью сестры милосердия Зои Петровны Рязановой (в замуж. Ауэрбах), находится в собрании красноярского исследователя Владимира Чагина, благодаря усилиям которого мы можем теперь познакомиться с редкими снимками мужа Марины Цветаевой.
Сестра милосердия Зоя Рязанова
Старший врач М. А. Абакумова-Саввиных (в центре) с сестрами милосердия и санитарами.
Санитары были немцы-меннониты, которым религия не позволяла брать в руки оружие.
В перевязочной. Вторая слева — М. А. Саввиных.
Как многие студенты в 1915 г., Сергей Эфрон не мог спокойно сидеть за книжками в то время, когда другие воевали. Он решил последовать примеру своей сестры Веры, которая стала сестрой милосердия в санитарном поезде № 182 Всероссийского земского союза.
...Готовимся провожать Асю [Василису Жуковскую] и Сережу. Он купил себе желтую куртку, погоны, сапоги и геройски мерз в этом наряде при отчаянной вьюге, так что в конце концов у него зуб на зуб не попадал.
25 марта 1915 г. Сергей пишет Вере о том, что каждый день дежурит в Союзе, ожидая назначения. Вскоре назначение было получено: ему предстояло стать братом милосердия в поезде № 187. С Александрой Толстой Эфрону встретиться было не суждено: она к тому времени уже покинула службу в поезде, отправившись на турецкий фронт.
28 марта 1915 г. друзья провожали Сергея на вокзал. Вместе с ним в качестве сестры милосердия отправлялась Василиса Александровна (Ася) Жуковская — племянница книгоиздателя Д.Е. Жуковского, женатого на поэтессе Аделаиде Герцык, с которой дружили сестры Марина и Анастасия Цветаевы. Фельдштейн в письме к Вере Эфрон от 30 марта 1915 г. так описывает эти проводы:
Два дня тому назад уехали Ася и Сережа в поезде № 187. Я проводил их на Нижегородскую станцию. Поезд по виду очень хорош и персонал, кажется, не дурен. Ася в куртке, повязке и с крестом — такое воплощение святости взятых на себя обязанностей, что сердце каждого истинного патриота должно трепетать от радости... Сережа был желт, утомлен, очень грустен и наводил на невеселые мысли. Откровенно говоря, он мне не нравится. Так выглядят люди, которых что-то гнетет помимо всякого нездоровья. Провожали Марина, Ася [Анастасия Цветаева] и рядом с ней какой-то покорный рыженький еврейчик [М.А. Минц], по-видимому новый кандидат в самоубийцы. Он смиренно нес пять экземпляров "Королевских размышлений", последнего произведения Асиной фантазии. Асе Жуковской и Сереже устроиться вместе удалось не сразу. В Союзе их приняли за влюбленных и не пожелали содействовать ослаблению нравов, отправляя их в одном поезде.
Помимо патриотических побуждений отъезд Сергея Эфрона имел еще и личные причины: его сильно угнетал бурный роман Марины с Софьей Парнок. Чувствуя себя лишним в этом любовном треугольнике, он решил, что будет благоразумнее на время удалиться.
Василиса Жуковская (стоит слева) и Сергей Эфрон в дверях поезда.
Дорогая моя Лиленька — сейчас вечер, в моем купэ никого нет и писать легко. За окном бесконечные ряды рельс запасных путей, а за ними дорога в Седлец, около которого мы стоим. Все время раздаются свистки паровозов, мимо летят санитарные поезда, воинские эшелоны — война близко.
Сегодня я с двумя товарищами по поезду отправился на велосипеде по окрестностям Седлеца. Захотелось пить. Зашли в маленький домик у дороги и у старой, старой польки, которая сидела в кухне, попросили воды. Увидав нас она засуетилась и пригласила нас в парадные комнаты. Там нас встретила молодая полька с милым грустным лицом. Когда мы пили, она смотрела на нас и ей видимо хотелось заговорить. Наконец она решилась и обратилась ко мне:
— О почему пан такой мизерный? [изможденный, осунувшийся — польск.] Пан ранен?
— Нет я здоров.
— Нет, нет пан такой скучный (я просто устал) и мизерный (по-русски это звучит обидно, а по-польски совсем иначе). Пану нужно больше кушать, пить молока и яйца.
Мы скоро вышли. И вот я не офицер и не ранен, а ее слова подействовали на меня необычайно сильно. Будь я действительно раненым офицером мне бы они всю душу перевернули.
Сохранилось фото, сделанное в день этой велосипедной прогулки.
Сергей Эфрон с велосипедом (слева). Крайняя справа сидит Зоя Рязанова.
Седлец, 4 апреля 1915 г.
Сергей Эфрон и Мария Саввиных (лежит слева) с сестрами милосердия.
За Эфроном Жуковская.
Персонал санитарного поезда № 187. Фото сделано в г. Седлец (ныне Седльце в Польше) весной или в начале лета 1915 г.
В центре сидят начальник поезда (в чине подпоручика) и старший врач М.А. Абакумова-Саввиных, вторая справа от Саввиных —
Зоя Рязанова (в белой косынке). Справа от нее во втором ряду — три прапорщика, в том числе Сергей Эфрон (сидит в профиль).
Василиса Жуковская крайняя слева во втором ряду.
Сергей Эфрон (справа) у поезда.
1 мая 1915 г. на станции Багратионовская. Сергей Эфрон с шашкой в руке.
В тот же день на Багратионовской. Сцена из какого-то театрализованного действа.
Фрагмент этой фотографии, вставленный в медальон, Эфрон подарил Марине Цветаевой.
Ныне медальон хранится в Доме-музее М.Цветаевой в Москве.
Нас сегодня или завтра отправляют в Москву на ремонт — до этого мы подвозили раненых и отравленных газом с позиций в Варшаву. Работа очень легкая — так как перевязок делать почти не приходилось. Видели массу, но писать об этом нельзя — не пропустит цензура.
В нас несколько раз швыряли с аэропланов бомбы — одна из них упала в пяти шагах от Аси и в пятнадцати от меня, но не разорвалась (собственно, не бомба, а зажигательный снаряд).
После Москвы нас, кажется, переведут на юго-западный фронт — Верин поезд уже переведен туда.
Меня страшно тянет на войну солдатом или офицером и был момент, когда я чуть было не ушел и ушел бы, если бы не был пропущен на два дня срок для поступления в военную школу. Невыносимо неловко мне от моего мизерного братства — но на моем пути столько неразрешимых трудностей.
Я знаю прекрасно, что буду бесстрашным офицером, что не буду совсем бояться смерти. Убийство на войне меня сейчас совсем не пугает, несмотря на то, что вижу ежедневно и умирающих и раненых. А если не пугает, то оставаться в бездействии невозможно. Не ушел я пока по двум причинам — первая, страх за Марину, а вторая — это моменты страшной усталости, которые у меня бывают, и тогда хочется такого покоя, так ничего, ничего не нужно, что и война-то уходит на десятый план.
Здесь, в такой близости от войны, все иначе думается, иначе переживается, чем в Москве — мне бы очень хотелось именно теперь с тобой поговорить и рассказать тебе многое.
Солдаты, которых я вижу, трогательны и прекрасны. Вспоминаю, что ты говорила об ухаживании за солдатами — о том, что у тебя к ним нет никакого чувства, что они тебе чужие и тому подобное. Как бы здесь у тебя бы все перевернулось и эти слова показались бы полной нелепостью.
Меня здесь не покидает одно чувство: я слишком мало даю им, потому что не на своем месте. Какая-нибудь простая «неинтеллигентная» сестрития дает солдату в сто раз больше. Я говорю не об уходе, а о тепле и любви. Всех бы братьев, на месте начальства, я забрал бы в солдаты, как дармоедов. Ах, это все на месте видеть нужно! Довольно о войне.
— Ася очень трогательный, хороший и значительный человек — мы с ней большие друзья. Теперь у меня к ней появилась и та жалость, которой недоставало раньше.
Сергей Эфрон и Василиса Жуковская в окне поезда (слева).
Сергей Эфрон с фотоаппаратом.
С 1 июля 1915 г. Вера Эфрон решила уволиться из санитарного поезда № 182, чтобы поступить актрисой в Камерный театр Таирова. За день до этого, 30 июня, Сергей пишет ей:
Милая Верочка, у самой Москвы — на ходу видел мельком твой поезд — какая обида!
Этот наш рейс будет, вероятно, коротким и если ты не уедешь из Москвы — мы скоро увидимся...
С Союзе на твое место будет проситься сестра с нашего поезда Татьяна Львовна Мазурова — ее смело можешь рекомендовать как прекрасного человека и работника. Хотя наверное твой поезд уже ушел.
Сейчас короткая остановка в Минске. Куда едем — неизвестно.
Предыдущий рейс был исключительно интересным — мы подвозили раненых из Жирардова и Теремна.
Милая Лиленька, снова был в Москве и застал там Веру. Она была такой нежной, ласковой, трогательной и прекрасной, какой я ее никогда не видел. Мы провели вместе прекрасный день...
Уезжать нам с Асей [Жуковской] страшно не хотелось, а пришлось и сейчас мы уже мчим (как мчим ты знаешь) к Варшаве.
В последнее время очень много работы — завязались бои и в Москве нас более суток не держат...
Я мечтаю после этого рейса на время бросить службу и поселиться с Верой на даче. Отдых для меня необходим — лето уже кончается, а что будет зимой неизвестно.
Не удивляйся параличному почерку — вагон немилосердно качает.
Милая Лиленька, не пишу тебе потому что замотался до смерти.
Сейчас у нас кошмарный рейс. Подробности потом. Думаю, что после этого рейса буду долго отдыхать или совсем брошу работу. Ты даже не можешь себе представить десятой доли этого кошмара.
К концу июля 1915 г. Эфрон оставил работу в санитарном поезде. Он уехал отдыхать в Коктебель к Волошину, а затем вернулся к учебе в Московском университете.
После него на службу в поезд № 187 пришел его товарищ по Московскому университету Всеволод Богенгардт, о котором будет отдельный рассказ.
Выясняется, что помощи ждать неоткуда. Мы предоставлены самим себе. Но никто, как по уговору, не говорит о безнадежности положения. Ведут себя так, словно в конечном успехе и сомневаться нельзя. А вместе с тем ясно, что не сегодня-завтра мы будем уничтожены. И все, конечно, это чувствуют.
Для чего-то всех офицеров спешно сзывают в Актовый зал. Иду. Зал уже полон. В дверях толпятся юнкера. В центре - стол. Вокруг него несколько штатских - те, которых мы вели из городской думы. На лицах собравшихся - мучительное и недоброе ожидание.
На стол взбирается один из штатских.
Кто это? - спрашиваю.
Господа! - начинает он срывающимся голосом. - Вы офицеры и от вас нечего скрывать правды. Положение наше безнадежно. Помощи ждать неоткуда. Патронов и снарядов нет. Каждый час приносит новые жертвы. Дальнейшее сопротивление грубой силе - бесполезно. Взвесив серьезно эти обстоятельства, Комитет общественной безопасности подписал сейчас условия сдачи. Условия таковы. Офицерам сохраняется присвоенное им оружие. Юнкерам оставляется лишь то оружие, которое необходимо им для занятий. Всем гарантируется абсолютная безопасность. Эти условия вступают в силу с момента подписания. Представитель большевиков обязался прекратить обстрел занятых нами районов с тем, чтобы мы немедленно приступили к стягиванию наших сил.
Кто вас уполномочил подписать условия капитуляции?
Я член Временного Правительства.
И вы как член Временного правительства считаете возможным прекратить борьбу с большевиками? Сдаться на волю победителей?
Я не считаю возможным продолжать бесполезную бойню, - взволнованно отвечает Прокопович.
Исступленные крики:
Позор! - Опять предательство. - Они только сдаваться умеют! - Они не смели за нас подписывать! - Мы не сдадимся!
Прокопович стоит с опущенной головой. Вперед выходит молодой полковник, георгиевский кавалер, Хованский.
Господа! Я беру смелость говорить от вашего имени. Никакой сдачи быть не может! Если угодно, - вы, не бывшие с нами и не сражавшиеся, вы - подписавшие этот позорный документ, вы можете сдаться. Я же, как и большинство здесь присутствующих, - я лучше пущу себе пулю в лоб, чем сдамся врагам, которых считаю предателями Родины. Я только что говорил с полковником Дорофеевым. Отдано приказание расчистить путь к Брянскому вокзалу. Драгомиловский мост уже в наших руках. Мы займем эшелоны и будем продвигаться на юг, к казакам, чтобы там собрать силы для дальнейшей борьбы с предателями. Итак, предлагаю разделиться на две части. Одна - сдается большевикам, другая прорывается на Дон с оружием.
Речь полковника встречается ревом восторга и криками:
На Дон! - Долой сдачу! Но недолго длится возбуждение. Следом за молодым полковником говорит другой, постарше и менее взрачный.
Я знаю, господа, то, что вы от меня услышите, вам не понравится и, может быть, даже покажется неблагородным и низменным. Поверьте только, что мною руководит не страх. Нет, смерти я не боюсь. Я хочу лишь одного: чтобы смерть моя принесла пользу, а не вред родине. Скажу больше - я призываю вас к труднейшему подвигу. Труднейшему, потому что он связан с компромиссом. Вам сейчас предлагали прорываться к Брянскому вокзалу. Предупреждаю вас - из десяти до вокзала прорвется один. И это в лучшем случае! Десятая часть оставшихся в живых и сумевшая захватить ж.-дорожные составы, до Дона, конечно, не доберется. Дорогой будут разобраны пути или подорваны мосты, и прорывающимся придется где-то далеко от Москвы либо сдаться озверевшим большевикам и быть перебитыми, либо всем погибнуть в неравном бою. Не забудьте, что и патронов у нас нет. Поэтому я считаю, что нам ничего не остается, как положить оружие. Здесь, в Москве, нам и защищать-то некого. Последний член Временного правительства склонил перед большевиками голову. Но, - полковник повышает голос, - я знаю также, что все, находящиеся здесь - уцелеем или нет, не знаю, - приложат всю энергию, чтобы пробираться одиночками на Дон, если там собираются силы для спасения России.
Полковник кончил. Одни кричат:
Пробиваться на Дон всем вместе! Нам нельзя разбиваться!
Другие молчат, но, видно, соглашаются не с первым, а вторым полковником.
Я понял, что нить, которая нас крепко привязывала одного к другому - порвана и что каждый снова предоставлен самому себе.
Ко мне подходит прап. Гольцев. Губы сжаты. Смотрит серьезно и спокойно.
Ну что, Сережа, на Дон?
На Дон, - отвечаю я.
Он протягивает мне руку, и мы обмениваемся рукопожатием, самым крепким рукопожатием за мою жизнь.
Впереди был Дон
Оставлен Кремль. При сдаче был заколот штыками мой командир полка - полковник Пекарский, так недавно еще бравший Кремль.
Училище оцеплено большевиками. Все выходы заняты. Перед училищем расхаживают красногвардейцы, обвешанные ручными гранатами и пулеметными лентами, солдаты…
Когда кто-либо из нас приближается к окну, - снизу несется площадная брань, угрозы, показываются кулаки, прицеливаются в наши окна винтовками. Внизу, в канцелярии училища, всем офицерам выдают заготовленные ранее комендантом отпуска на две недели. Выплачивают жалованье за месяц вперед. Предлагают сдавать револьверы и шашки.
«… В его лице я рыцарству верна.
-Всем вам, кто жил и умирал без страху! —
Такие – в роковые времена –
Слагают стансы – и идут на плаху!»
Марина Цветаева «С.Э».
«Мы, научившиеся умирать и разучившиеся жить…должны… ожить и напитаться духом живым, обратившись к Родине, к России, к тому началу, что давало нам силы на смерть ….«С народом, за Родину!»
Сергей Эфрон «О добровольчестве»
70 лет назад, в конце лета или начале осени1 страшного 1941 года в Орле во внутренней тюрьме НКВД был расстрелян Сергей Яковлевич Эфрон… Поэт, писатель, актер, публицист, искусствовед, издатель, политический деятель, офицер, разведчик. Закончился земной путь человека, который сделал в жизни столько много разного, что споры о нем не прекращаются по сей день. При упоминании имени Сергея Эфрона обычно вспоминают, что он был мужем поэтессы Марины Цветаевой и что он был в Париже «советским шпионом»… Кличка «предателя» прочно прикрепилась к Эфрону. И это величайшая несправедливость по отношению к нему – искреннему и подлинному патриоту, который всей своей жизнью служил Родине так, как он считал нужным.
… Его жена – Марина Цветаева называла его «вечный доброволец». Это было действительно так. В годы первой мировой войны юный Эфрон, несмотря на слабое здоровье – он был болен туберкулезом — рвется на фронт. Любовь к Родине, «крепкое чувство России», как он скажет потом, захватывает все его существо, так что все остальное становится неважным. Его не берут и он устраивается в санитарный поезд, где от инфекций умирали также как от пуль на фронте, затем становится учащимся школы прапорщиков…
Узнав из газет о перевороте в Петрограде, Эфрон, находившийся в Москве, схватив оружие, мчится в полк и клянется отдать все за спасение Родины. Буквально клянется, первые белые добровольцы подписывали бумагу, что они отрекаются от всего – от семьи, от близких, от любимого дела, что спасение Родины для них главное. Пока большевики для Эфрона – враги. Так он писал об этом потом, уже в изгнании, в своих воспоминаниях: «Незабываемая осень 17-го года. Думаю, вряд ли в истории России был год страшнее. … по непередаваемому чувству распада, расползания, умирания, которое охватило нас всех. Десятки, потом сотни, впоследствии тысячи, с переполнившим душу «не могу», решили взять в руки меч. Это «не могу» и было истоком, основой нарождающегося добровольчества. - Не могу выносить зла, не могу видеть предательства, не могу соучаствовать, - лучше смерть. Зло олицетворялось большевиками».
Сергей Эфрон и Марина Цветаева
Действительно, те самые большевики, которые мечтали о поражении России в первой мировой войне, которые не скрывали, что хотят уничтожить все государства, все границы и все нации, которые заключили позорный мир с немцами, обкорнавший Россию, у власти. Казалось, закончилась история России, на месте былого русского государства – космополитический вертеп. И думалось, что единственный возможный поступок для русского российского патриота – борьба с большевиками.
Эфрон участвует в октябрьских боях в Москве, где погиб почти весь его полк и он сам лишь чудом спасся, затем бежит на юг России, вступает в добровольческую армию, участвует в знаменитом драматическом Ледовом походе, в обороне Крыма, получает тяжелое ранение. Его храбрость и авантюризм в хорошем смысле слова вошли в легенду — по поручению командования он нелегально отправляется в занятую большевиками Москву, чтоб вернуться оттуда с деньгами и людьми. Это была его идея, чтоб каждый город имел в добровольческой армии свое соединение – Московский полк, Тульский полк, Нижегородский полк. И ни минуты не сомневался, когда ему предложили приступить к исполнению им же придуманного плана, хотя понимал, что идет почти на верную гибель….
Это ему Цветаева посвятила свою книгу «Лебединый стан», ту самую, которую она читала революционным солдатам и матросам в Москве, надев его мундир юнкера и рискуя получить пулю за дерзость, граничащую с оскорблением… Это его образом навеяны знаменитые строки:
«Белая гвардия, путь твой высок:
Черному дулу - грудь и висок.
Божье да белое твое дело:
Белое тело твое - в песок.
Не лебедей это в небе стая:
Белогвардейская рать святая
Белым видением тает, тает…
Старого мира - последний сон:
Молодость - Доблесть - Вандея - Дон.»
Оказавшись в эмиграции Эфрон переживает духовный кризис. Он пересматривает свой взгляд на белое движение, признает, что наряду с благородством много в нем было и жестокого и мерзкого, наряду с Георгиями были и пьяные мародеры-садисты Жоржики. «Добрая воля к смерти» … тысячи и тысячи могил, оставшихся там, позади, в России, тысячи изувеченных инвалидов, рассеянных по всему миру, цепь подвигов и подвижничеств и… «белогвардейщина», контрразведки, погромы, расстрелы, сожженные деревни, грабежи, мародерства, взятки, пьянство, кокаин и пр., и пр. Где же правда? Кто же они или, вернее, кем были - героями-подвижниками или разбойниками-душегубами? Одни называют их «Георгиями», другие - «Жоржиками» — писал он в «Записках добровольца». И добавлял, что белая гвардия, воспетая его женой, тут же приобрела черную плоть, политиканов, контрразведчиков, помещиков и заводчиков, толпившимися за спинами героев-романтиков и только ждавшими, когда придет время, чтобы вернуть, урвать, пустить кровь… Они и сгубили белое дело, они оттолкнули от белых народ, они – безобразиями, расстрелами, мародерством добились того, что белые ордой покатились от Орла до Харькова, потом до Дона, потом до Крыма и Галлиполийских полей. И они – заправляют в эмиграции, выдавая себя за истинных патриотов и бескорыстных борцов большевизмом: ««Георгий» продвинул Добровольческую Армию до Орла, «Жоржик» разбил, разложил и оттянул ее до Крыма и дальше, «Георгий» похоронен в русских степях и полях, «положив душу свою за други своя», «Жоржик» жив, здравствует, политиканствует, проповедует злобу и мщение, источает хулу, брань и бешеную слюну, стреляет в Милюкова, убивает Набокова, кричит на всех перекрестках о долге, любви к Родине, национализме…».
Эфрон – студент философского факультета в Праге находит единомышленников, выпускает с ними журнал «Своими путями». Неожиданно он узнает, что эти его рассуждения перекликаются с идеями евразийства. Основатель евразийства князь Николай Сергеевич Трубецкой также писал в статье «Евразийство и белое движение»: «Мы признаем, что белое движение не удалось. Признаем, что виною этой неудачи были невоенные участники движения, — и к этим невоенным участникам белого движения, не сумевшим дать ему достойной его идеологии и организации управления, мы относимся резко отрицательно. Но тот благородный патриотический порыв, которым породил белое движение и которым жили лучшие представители этого движения, для нас бесконечно дорог. Даже более того, именно сознание того, что этот порыв не привел к желаемой цели, что героические усилия и жертвы бойцов белого движения оказались напрасными благодаря идеологической и практической беспомощности его невоенных участников, — это сознание и вызвало к жизни евразийство как стремление создать новую идеологию, более соответствующую по своему масштабу великой задаче преодоления коммунизма». Эфрон с головой отдается новому для него делу – строительства новой идеологии и новой партии для постсоветской России.
Все больше и больше к нему приходит осознание, что в революции тоже была своя правда. Еще в годы гражданской войны он понял – и с горечью писал об этом в «Записках добровольца» — что белое движение вовсе не было народным и что народ относился к белым в лучшем случае равнодушно, а когда белые, позабыв о своих высоких идеалах, увлеченные стихией братоубийственной войны, где нет и не может быть закона и морали, стали грабить, насиловать, мародерствовать и вовсе возненавидел их. Большевиков народ тоже не идеализировал и на их чрезвычайки и продотряды не раз и не два огрызался жестокими и кровавыми бунтами, но большевики были своими, не интеллигентами-романтиками, а рабочими, матросами, солдатами, и говорили они о понятном – не о конституции, федерализме и Учредительном собрании, а о хлебе, земле, мире и Советах, похожих на общинные сходы.
Эфрон приходит к выводу, что революция была неизбежна и нужна, что тот строй, который возводится теперь в СССР, гораздо национальнее, органичнее для России, чем либеральные республики с конституциями, о которых продолжала грезить эмиграция. И Эфрон примыкает к левому крылу евразийства – парижской группе, во главе которой стояли Сувчинский, Карсавин, Святополк-Мирский . Левое евразийство родилось из понимания того, что никакое внутреннее восстание, которое могло бы свергнуть Советскую власть, и на которое рассчитывали правые евразийцы, невозможно. Советская власть крепка, потому что нравится это кому-нибудь или нет, но она — власть народная. Марксизм с его пафосом активности и творчества затронул важнейшие струнки в душе русского народа. Более того, марксизм, который на Западе возник как атеистическая и материалистическая теория, при соприкосновении с русско-евразийской ментальностью вдруг пережил преображение, и наполнился религиозной энергией. Обращение Святой Руси в марксистскую веру совпало, по левым евразийцам, с концом эпохи материализма, которая длилась с 18 века и во время которой Запад, больше всех остальных цивилизаций преуспевший в прогрессе материалистической науки, вышел на позиции мирового лидера. В веке ХХ наступила новая эпоха веры, новое средневековье и России с присущей ей религиозной одаренностью суждено перенять у Запада эстафету лидерства, стать «новым Западом» (П. Сувчинский) для всех остальных стран. Но для этого нужна идеологическая революция в СССР, нужно наполнение коммунизма религиозным, христианским содержанием. Левые евразийцы мучительно искали эту формулу христианского социализма, нащупывая ее, например, в федоровстве, которое позволяло совместить социальное государство, индустриализацию и культурную революцию с учением Христа о спасении мира и человечества.
Эфрон отдает все силы левому евразийству, редактирует альманах «Версты», газету «Евразия». Но нежелание правых евразийцев – Савицкого, Трубецкого, Алексеева признать право на существование альтернативной, другой версии евразийства, бешеное озлобление эмиграции, которая увидела в просоветском курсе «Евразии» предательство сделали свое дело. Да и в самом СССР всерьез к левому евразийству не относились, в левых видели лишь удобных эмигрантов, ведущих просоветскую пропаганду, выгодную и нужную руководству СССР. Все это кончилось тем, что левое евразийство, так и не исчерпав своего идейного потенциала, сошло на нет. Его лидеры отошли от него. Эфрон также решает, что если уж быть со своей страной и со своим народом, то нужно принять и избранную этими страной и народом идеологию – марксистский коммунизм. В начале 1930-х годов он уже ничего не говорит и не пишет о евразийстве, он готов вернуться в СССР и просто стать лояльным советским гражданином, чтобы отдать все свои силы на строительство социализма. Он возглавляет «Союз за возвращение на Родину», переписывается с советскими гражданами, участвует в мероприятиях советского посольства во Франции, даже вербует добровольцев для войны в Испании на стороне республиканцев. Но работники советского посольства (те, для которых дипломатический статус лишь прикрытие иной деятельности), в ответ на запрос о гражданстве, прозрачно намекают Эфрону, что ему – бывшему белогвардейцу, с оружием в руках боровшемуся против Советской власти, нужно … искупить свою вину перед Советской властью и … стать агентом НКВД во Франции. Для бывшего офицера Эфрона работа в разведке – никакой не позор, это — достойная и важная работа во благо Родины. Уже в конце жизни он с гордостью скажет: «я – не шпион, я – советский разведчик». К тому же, чего скрывать, эпизод с нелегальной поездкой в Москву в гражданскую доказывает, что Эфрон по складу своего характера был склонен к приключениям и некоей театральности и поэтому роль разведчика ему, вероятно, нравилась. Он соглашается, хотя, конечно, понимает, что приобретет несмываемое клеймо предателя в глазах эмиграции, своих старых и уже бывших друзей.
Эфрон – разведчик – все тот же доброволец, человек чести, верный идеалу, ибо не деньги (положение его самого и его семьи и после вербовки остается отчаянно бедным, хотя и не таким беспросветно нищим, как в конце 1920-х), а желание послужить Отчизне привели его на это путь. И он все так же отчаянно, до безумия храбр. Ему поручают опасные задания – прикрытие похищения генерала Миллера, участие в операции по устранению агента-перебежчика Рейсса (причем, биографы заявляют, Эфроон по наивности своей сначала не предполагал, что Рейсса собираются убить..). Эфрон уже в мирное время, в чужой благополучной стране рискует свободой, а, может, и жизнью так же, как на Родине в гражданскую…
Сегодня Эфрону ставят в вину эту его деятельность. Но давайте вспомним: против кого она была направлена. Тот же генерал Миллер не был безобидной овечкой. Это был боевой генерал, возглавлявший дисциплинированную, хорошо выученную, спаянную идеологией антисоветизма организацию – РОВС, созданную еще Врангелем и состоявшую из офицеров — ветеранов белого движения. РОВС в отличие от других эмигрантских организаций, твердо стоял на позициях необходимости иностранной интервенции для свержения власти большевиков, вел переговоры с правительствами Запада на этот счет, имел тесные связи с иностранными разведками. Диверсанты из РОВС перебрасывались в СССР и осуществляли там террористические акты. Чуть позже, после нападения гитлеровской Германии на СССР руководство РОВС заявляло о поддержке Адольфа Гитлера и вермахта. В 1941 году один из руководителей РОВС в Германии белый генерал фон Лампе предложил Гитлеру использовать силы эмигрантских военных организаций. Нацисты, правда, не ответили: они не хотели, чтоб советское население восприняло все так, что с немецкими войсками возвращается старая власть и неохотно использовали белоэмигрантов. Однако члены РОВС по своему почину шли служить в германской армии и СС (на Балканах и на восточном фронте), работали на оккупированных территориях СССР переводчиками и чиновниками в административных органах, снабжали немцев пропагандистской продукцией на русском языке, преподавали на курсах для советских коллаборационистов.
Так что если бы советская разведка в 1930-х годах так успешно не боролась с головкой непримиримой белой военной эмиграции, нашей стране пришлось бы гораздо тяжелее в годы великой Отечественной войне. И оплакиваемый нашими новоявленными «белыми патриотами» генерал Миллер, аресту которого способствовал и Эфрон, хозяйничал бы в Орле при немецкой администрации, безжалостно расстреливая коммунистов и беспартийных…
В 1939 году в жизни Эфрона происходит новая катастрофа – провал. Эфрона отзывают в СССР. Вскоре туда прибывают и жена с сыном (Цветаева не разделяла идеалистических взглядов мужа и не хотела в ССР, но после того, как обнаружилась его «вторая жизнь» в эмиграции ее затравили и лишили средств к существованию). Сначала все было хорошо, Эфрон с семьей жил на даче. Но скорее вместо заслуженной тихой спокойной жизни, не говоря уже о наградах, которые Родина должна была ему вручить за тяжелую, изнурительную, страшную работу разведчика, Эфрон получил …. камеру в тюрьме и вздорное обвинение в сотрудничестве … с французской разведкой. Эфрон и тут не теряет присутствия духа и мужества. Его на Лубянке избивают, пытают, не дают спать, есть и пить, запугивают расстрелом и требуют, чтоб он подписал показания, свидетельствующие о том, что его жена – Марина Цветаева вела антисоветскую работу как агент иностранной разведки. Эфрон потрясен случившимся – меньше всего он, бежавший от французской разведки, которая пыталась арестовать его за шпионаж в пользу СССР, ожидал встретить такой прием на Родине, в стране, которую он считал светочем прогресса, идеализировал, защищал от эмигрантских нападок, отправил сюда свою дочь Ариадну (тоже, кстати, оказавшуюся в тюрьме по надуманному обвинению). К тому же Эфрон болен, у него постоянные сердечные приступы (о которых врачи регулярно предупреждают следователя Кузьминова – запомним презренное имя этого изверга, спокойно, в кабинетике, в полной безопасности истязавшего больного затравленного человека). Но Эфрон так и не подписал эти показания. После открытия архивов ФСБ исследователям стали доступны протоколы допросов. Везде рукой Эфрона написано: «моя жена – Марина Цветаева никакой антисоветской работы не вела. Она писала стихи и прозу». Или – запись о допросе, но протокола нет. Значит, били, но не подписал и протокол уничтожили….
Сергей Эфрон был обречен. Он слишком много знал о деятельности советской разведки за рубежом. Он нужен был НКВД во Франции, но совсем не нужен был в Советской России. Кроме того, началась война. Дивизии вермахта приближались к Москве, захватывая один город за другим. Нельзя было исключить вероятность, что уже к середине осени немцы возьмут Москву (вспомним, что по плану «Барбаросса» парад победы на Красной площади должен был состояться 7 ноября). Высокие чины из советских спецслужб отчаянно боялись, что Сергей Эфрон может оказаться в руках гестаповцев и что те окажутся удачливее (или многоопытнее) в выбивании показаний. А Эфрон, бывший одним из руководителей резидентуры НКВД во Франции, начиная с 1931 года, расскажет о работе парижской резидентуры.
Конец Сергея Эфрона был предрешен… Увы, таковы законы реальной политики. Разведки всех стран мира в подобных ситуациях поступали так. Не понимать это мог только безнадежный романтик, вечный доброволец, человек чести, рыцарь, неизвестно как попавший в ХХ век Сергей Эфрон…
… Большинство из тех, кто пишет об Эфроне обязательно упоминают о том, что свой конец он сам предрек в кино. Действительно, в 1929 году Эфрон, который вдруг увлекся кинематографией, снялся в немом фильме «Мадонна спальных вагонов», где сыграл белогвардейца, оказавшегося в большевистской тюрьме и приговоренного к расстрелу. Два дюжих солдата заходят в камеру. Эфрон пятится в угол, закрывает глаза руками, сопротивляется. Солдаты его бьют и тащат к выходу. Чем не пророчество о том, что произойдет через 21 год?
На самом деле перед нами, конечно, не более чем журналистская красивость. Нет сомнений в том, что Эфрон умирал не так, как его герой на киноэкране. Эфрон был измучен непрекращающимися допросами и избиениями. Он перенес инфаркт и постоянно испытывал боли в сердце. На почве тяжелого психического потрясения, усугубленного издевательствами, у него начались галлюцинации: он слышал голоса. Он пытался покончить с собой, но палачи и тюремные врачи не дали. На рубеже лета и осени 1941 года расстреливали уже не Сергея Эфрона, а полутруп, который и сам бы умер через пару месяцев. Вероятнее всего, Эфрон даже не понимал, что с ним происходит, и кто он такой, когда за ним пришла расстрельная команда. Жизнь, как всегда, оказалась страшнее и непригляднее кино.
Эфрон любил свою Родину, и когда она называлась Российская империя, и когда она стала называться СССР. Он готов был пострадать и умереть за нее — и пострадал и умер. Он был готов перенести за нее позор и поношения со стороны тех, кого уважал, с кем дружил, с кем рядом жил – и перенес. Он, сам того не желая, принес ей в жертву и тех, кого любил, больше самого себя – дочь и жену. Свой невыносимо трагический путь он прошел до конца.
И ему уже все равно – забудем мы о нем, будем его поносить или вспомним добрым словом за все, что он сделал для Родины, для всех нас. Это нужно не ему. Это нужно нам.
Рустем ВАХИТОВ